Когда в семье нет сил бороться с домашним насилием, появляются другие способы справиться с агрессором. Например, война. Она стала спасением для жительницы Петербурга Марии, которая отправила брата-наркомана на фронт, чтобы спасти свою мать. Насколько это эффективный способ и есть ли в таких историях место чувству вины — «Полигону» рассказывает сама Мария и глава фонда «Русь сидящая» Ольга Романова.
«Теперь я понимаю: это может случиться с кем угодно»
Мария выросла в Воронеже. В обычной, как казалось, благополучной семье: отец, мать, младший брат Виктор. Все друг с другом в хороших отношениях, тихая жизнь в частном доме. До 2014 года — момента, когда Виктор впервые признался сестре, что употребляет тяжёлые наркотики.
— Дома никогда не было ссор. Ни скандалов, ни криков. Я думала, такое бывает только в маргинальных семьях. Теперь понимаю: это может случиться с кем угодно, — говорит Мария.
Однажды у Виктора случился сердечный приступ. Проблемы с клапаном, месяц в больнице. Звонил Марии, рыдал: «Не хочу больше. Понимаю, что натворил. И с собой, и с вами». Но через пару дней в палату к нему пришли «друзья», передали запрещённые вещества. И всё началось снова.
— Вот в чём ужас: они тянут друг друга на дно. Им недостаточно сгорать самим — они хотят, чтобы горели все вокруг, — говорит Мария.
Виктор отказывался ехать в реабилитационный центр. А когда близкие его почти уговорили, центр ответил отказом: «Солевые наркоманы не лечатся».
Сама Мария давно живёт в Петербурге. Всё, что она знает о происходящем в доме, — из маминых звонков и сообщений.
Пять лет назад отец Марии умер от рака. Через неделю после похорон Виктор вынес из дома всё золото, включая обручальные кольца родителей. Пропала коллекция монет отца, доллары, которые тот годами откладывал.
— Мама прятала телефон и кошелёк каждый раз после работы в школе. Деньги исчезали — она не понимала, куда. Я её уговорила написать заявление. Телефон изъяли, проверили — выяснилось, это он сам себе перевёл. Но мама всё равно его защищала. Он умел: «Мамочка, я тебя люблю, я больше не буду» — и она верила.
Сначала были странности: казалось, что кто-то ходит вокруг дома. Выбегал на улицу с криком днём и ночью. Потом у мужчины началась паранойя. Ему казалось, что все в доме занимаются сексом. Включая мать. Он мог стоять у её кровати всю ночь — слушать и смотреть, как она спит.
— Я приехала к маме. Прошло два дня, и мне уже хотелось уехать. Там такая тишина, ночь, частный сектор. Среди ночи просыпаюсь, открываю глаза — он стоит надо мной. Просто стоит и смотрит. В другой раз пылесосил на одном месте в три часа ночи, — говорит Мария.
Чужие люди в родительском доме стали нормой. Мать почти перестала их замечать и старалась не попадаться на глаза, когда к Виктору приходили мужчины.
Мария признается, что никогда не понимала: как её брат продолжает пользоваться вниманием противоположного пола.
«Девушки появлялись разные, но удивительно — все из нормальных семей. Не проститутки, не наркоманки. Хотя в тот мой приезд он выглядел чудовищно: лицо и тело в язвах, кожа да кости, вены вздутые… Кололся уже в член и ноги — руки были изуродованы полностью».
Одна девушка задержалась у Виктора на несколько месяцев. Пока однажды ночью мама не услышала захлопнувшуюся дверь. Сын выгнал возлюбленную без одежды и обуви на улицу.
«Мой выбор — мама, естественно»
— После смерти папы дома начался просто ад, — говорит Мария. — Раньше мама была очень крепкой. Несмотря на постоянные нервы, почти не болела. А теперь ей 67, и всё это — Виктор. Шунтирование сердца, диабет, проблемы со щитовидной железой. Она просто рассыпалась. И очень постарела.
Мама долго держалась. Даже на похоронах мужа она не проронила ни слезинки. А в 2023-м стала плакать постоянно. Виктор разговаривал с ней как с врагом. Иногда Марии казалось: вот-вот ударит. Она жила в другом городе и не могла её защитить.
— Когда мама плачет — я не выдерживаю. А она ведь сильный человек.
Мария пыталась устроить брата в психиатрическую больницу. Но сделать это оказалось почти невозможно.
— Нужен вызов врача, согласие самого пациента, анализы, осмотр. Даже если человек не в себе — пока он не согласится, его никто не увезёт. Только если будет доказано, что он психически болен. А он — не идиот. Он всё понимает. Просто ведёт себя, как животное. Безвыходная ситуация была. Абсолютно.
Осенью 2023 года мама снова позвонила — и просто заплакала в трубку. Мария вызвала участкового. Виктор уже был под условным сроком — полиция приехала быстро. Две сотрудницы. Виктор вылез в окно и сбежал.
— Я была на телефоне с мамой. Орала: «Только не отказывайся! Не защищай его!» А она, как всегда, хотела всё замять. Сыночка же.
Марии и полицейским удалось убедить её написать заявление. Улик почти не нашли. Но через три дня Виктор вернулся домой — и снова начал качать права. Мама тут же вызвала полицию. В этот раз он уйти не успел.
— Его поставили перед выбором: тюрьма или СВО. Посадить не за что, доказательств мало. Просто запугали. Типа: «Поезжай, помогай матери. Деньги будешь зарабатывать. Станешь героем».
И это сработало. Физически выносливый Виктор, со слов сестры, не вынес бы тюремных условий — он слишком любит чистоту и уют. А после контракта с Минобороны у него оставался небольшой шанс вернуться домой в ближайшие годы.
— Отправить его на войну… На тот момент это была крайняя мера. Иначе — либо он бы под забором сдох, либо маму бы убил, — уверена Мария.
«Я не испытываю к нему жалости»
Когда Виктор оказался на передовой, употреблять стало нечего — и он вошёл в ремиссию. Начал звонить матери и сестре, извинялся, говорил, что хочет измениться. Переводил деньги маме, она тратила их на новые двери вместо тех, что он раньше выбивал кулаками, и восстанавливала дом после сумасшествий сына.
Отработав на СВО полгода, Виктор приехал домой в отпуск другим человеком. Борода, чистая кожа, какие-то планы на будущее. Говорил, что больше так не хочет, но о войне — молчал.
— Мама звонит и говорит: «Ты знаешь, я удивлена. Он так рассуждает, собранный, подтянутый». А вечером уже плачет. За ужином он влетел в кухню как фурия и заорал: «Я всё слышал! Зачем ты их позвала? Я же сказал — никого не должно быть!» — вспоминает его сестра Мария. — У него снова начались галлюцинации.
Она пыталась говорить с ним по переписке — голосовыми. Уже давно научилась по интонации определять, под чем он.
Успокоить его было невозможно. Тогда мама просто ушла — переехала к подруге на несколько дней, пока он не уедет обратно.
— И всё равно собрался и снова уехал на СВО, — говорит Мария. — Хотя, думаю, просто боится сесть. За дезертирство — пять лет.
Мария с мамой никогда не знают, где находится Виктор. Несколько месяцев назад он пережил осколочное ранение в живот и в обе ноги в районе паховой области.
— Одна нога насквозь, вторая очень глубоко ранена. Ему одно яйцо удалили, тоже было ранение туда. Потом он две недели лежал в госпитале Белгородской области, куда нас не пускали, — рассказывает сестра.
Первые месяцы в зоне боевых действий Виктор, по рассказам сестры, был охранником и что-то строил. Пока лечился, ситуация в тех местах ухудшилась, и он стал штурмовиком.
За полтора года он несколько раз пропадал. Иногда на месяцы, и несколько раз — с пометкой «пропал без вести».
— Когда он исчезал, у меня были очень странные чувства. Он мой брат. Я его люблю. Если что-то случится — мне будет больно. Но есть и другая часть меня. Та, что его ненавидит. Я не хочу его смерти. Но и возвращения — тоже. Потому что ничего не изменится. Он уже это доказал.
После его отъезда мама призналась: не чувствует ничего.
— Она сказала: «Я просто хочу, чтобы его не было. Мне так хорошо без него. Я могу прийти домой и бросить сумку туда, куда хочу». И я её понимаю. Я тоже не испытываю к нему жалости. Потому что болезнь — это не твой выбор. А наркотики — да, — говорит Мария.
«Санитары леса в плохом смысле»
С начала войны в России складывается парадоксальная, но закономерная социальная практика: женщины избавляются от неудобных мужчин — через тюрьму, армию и мобилизацию. Этот феномен объясняет правозащитница, глава фонда «Русь сидящая» Ольга Романова.
По её словам, таких схем — минимум три, и у каждой свой мотив: деньги, слава, освобождение от насилия.
— Первая, как ни странно, рассказана пропагадисткой Анастасией Кашеваровой. Она описывала целые примеры, целые схемы, как избавляются от, в классическом смысле русской литературы, лишних людей. Это и «акция приведи друга — получи 200 тысяч», и работа целых бригад, которые ищут алкоголиков, людей с ментальными расстройствами, с какими-то проблемами и приводят их в военкомат. Ну и облегчение в семье: минус алкоголик, минус ментальное расстройство. Я бы сказала, это санитары леса такие — в плохом смысле слова, — говорит Ольга Романова.
Как отмечает правозащитница, в этих «санитарных» процессах участвуют и родственники, и врачи, и полицейские. Психоневрологические и наркологические диспансеры, по её наблюдениям, буквально «освобождаются от балласта».
Особую волну сдачи мужчин, по словам Романовой, она наблюдала в начале войны, когда матери массово приводили в военкоматы своих сыновей — геев.
Среди других «удобных» категорий — люди с наркотической зависимостью. Романова подчеркивает, что за 17 лет работы с заключёнными она неоднократно видела, как женщины — чаще всего матери, жёны или сестры — целенаправленно сдавали близких в тюрьму.
— Сейчас тюрьма и война — это одно и то же. Сократили путь: убрали СИЗО. Людей сдают, чтобы избавиться от зависимости. Хотя в тюрьме и на войне наркотики — ещё более доступны, — добавляет она.
Правозащитница уверена: если бы целью действительно было лечение, то мужчин отправляли бы в рехабы. Но рехаб — это помощь. А здесь речь идёт об избавлении от самого человека.
Как отмечает Ольга Романова, на такой «сдаче» теперь зарабатывают и силовики:
—Полиция за каждого задержанного и отправленного на СВО получает по 10 тысяч рублей. А если просто посадить в СИЗО — это просто выполнение работы, премий за это нет, — рассуждает наша собеседница.
Война, по её словам, стала не только выходом для государства, но и своеобразным механизмом общественного регулирования. Особенно когда речь идёт о домашнем насилии.
— Раньше женщине говорили: «Вот тебя убьет, тогда и придешь». А сейчас, если приходит и говорит, что он ей фингал поставил — сразу: какой кошмар, давайте его сюда. Сажать за домашнее насилие стало возможным, — поясняет она.
Тем не менее, чувства вины за такую «сдачу» у женщин не наблюдается. Романова приводит пример из совместного фильма с Негиной Бероевой, снятого для «Дождя»:
— Женщина получает похоронку от «Вагнера» — семь миллионов, грамота. Начинает новую жизнь как вдова героя. А потом он звонит ей из плена. И она говорит: «Я тебя не знаю. Мужчина, кто вы?».
Такие истории, по словам правозащитницы, не исключение. Наоборот — в «Вагнере» пленённых предпочитали оформлять как пропавших без вести. Через год они признаются погибшими, а семье выплачивают деньги. Это устраивает всех.
По словам Романовой, сегодня семья бойца — сакрализирована. Любое оскорбление в адрес жены мобилизованного оборачивается заявлением в полицию. И чем активнее женщина поддерживает образ «героя», тем меньше вопросов к её поступкам.
Говоря о случаях, когда женщина избавляется о домашнего тирана с помощью СВО, Ольга Романова подчёркивает: девушки делают это от безысходности.
— Закон о домашнем насилии не принимают уже миллиард лет <…>. Я считаю, что закон о домашнем насилии примут, но выхолостят — именно для того, чтобы сажать больше мужиков. У нас умеют так делать. Закон против пыток превратили в закон о разрешении пыток, — говорит она.
Но меняются ли сами мужчины? По мнению Ольги Романовой, главная проблема глубже — в разрушенной связи между преступлением и наказанием.
— Ты убил, изнасиловал, расчленил — тебе за это ничего не будет. Хочешь — иди на войну, тебя простят. Ты — элита. Обществу рассказали, что наказания может не быть, — говорит она.
Восстановить эту связь, считает правозащитница, можно только поколениями. Потому что сейчас, по её словам, даже на уровне уголовного и процессуального кодексов жертвы не существуют.
— Сама виновата. Юбку короткую надела, — подводит итог Романова.
