Михаил Сегал, режиссер, сценарист, писатель и клипмейкер, автор комедий «Мир крепежа» и «Глубже!», уехал из России в сентябре 2022 года. В разговоре с Ренатом Давлетгильдеевым в программе «Вдох-выдох» на канале «Ходорковский Live» Михаил рассказал, как работает за рубежом, почему важно, чтобы все от всех отстали и почему у него не бывает депрессии.
— Вы все еще режиссер? Не поменялся статус за этот год? Кем вы себя чувствуете сейчас?
— Конечно, я режиссер, сценарист. И как любой сценарист и режиссер — он если не снимает, то пишет, если написал, то ищет возможность снять. Ну, то есть это такой процесс, я всегда в нем.
— Я наткнулся на разговор с вами, который был опубликован за три дня до начала войны, 20 февраля прошлого года. Вы рассказали, что только что закончили новый сценарий, писали непривычно долго, чуть ли не год, сейчас думаете, как его снимать. Это был детектив. Какова судьба этой работы?
— Он устарел сразу, через три дня. Потому что это был детектив по драматургической форме — что-то случилось, кого-то надо найти — но по теме, по философии — это была все равно какая-то социальная вещь, где есть социальная боль, беспокойство и так далее. И по тому, как сценарий был написан, была придумана история в обществе, в стране, которая находится в колоссальном внутреннем напряжении, но до какого-то большого взрыва, когда это напряжение получило бы разрешение. И, соответственно, когда этот взрыв произошел, то все такие тонкие штучки и мелочи по поводу как все было до него, уже перестали иметь значение.
Но я постарался быть умным человеком на какое-то время и сама жанровая идея, универсальная кинопружина, вот то, что для зрителя бы работало в любом случае, она все равно интересна. И сейчас я — обычно, когда такие вещи говорят, то, как правило, врут, но в данном случае это почему-то правда — сейчас я общаюсь с одним продюсером. Этот сценарий пока написан на русском и про Россию, но он может существовать в международном формате, если его переписать под реалии какой-то конкретной страны или придумать вымышленную страну. Я уже забыл об этом сценарии, поставил на нем крест, но кому-то дал почитать, им заинтересовались и, может быть, удастся его адаптировать, практически написать заново. И он может существовать еще где-то.
— Может ли после 23 февраля прошлого года росийский кинематографист, который придерживается антивоенных позиций, уехавший, работать на русском языке?
— Я не знаю какого-то абстрактного русского кинематографиста, я знаю только себя и только про себя знаю. Работать-то он может, вопрос, кому это будет интересно, какой рынок сбыта продукции. Россия — это не Англия, не Америка. Это то, что вышло на английском языке, может быть интересно всему миру. Это вообще не вопрос социальный или политический, это культурный просто вопрос. Очевидно, что кино, сделанное на английском, более-менее будут смотреть еще где-то.
— У меня есть ощущение, может быть, я неправ, что все, что связано с кино и с сериальной продукцией в России, за последние полтора года рухнуло. И вы не раз говорили в этом интервью и я обращал на это внимание, когда работал в культурной журналистике, что был взлет сериалов. Что кино в России снимают все хуже и хуже, зато с сериалами все очень хорошо. Появлялись каждый год новые площадки, новые онлайн-кинотеатры, в России было больше десятка площадок, которые заказывали производство. Сейчас снимают вообще люди что-то? В России есть хороший контент или все эти надежды на взлет российской сериальной индустрии 23 февраля закончились?
— Я не каждый день проверяю информацию, но, насколько я знаю, снимают очень много. Кино, сериалов много снимают. Когда я списываюсь или созваниваюсь со своими друзьями, то постоянно слышу: я не могу сейчас, я на съемках, еще три месяца снимаем где-нибудь, а потом следующий. То есть снимается. Я не знаю, больше или меньше. Но много. Есть инфляция, но нельзя сказать, что бюджеты сильно падают.
— А можно быть художником в России и не рефлексировать реальность?
— Мне бы хотелось говорить только о себе. Но не в том смысле, что я нарцисс, а в том, что когда вы предлагаете такую формулировку, то подразумевается, что есть какой-то художник в России, носитель положительных или отрицательных качеств, какой-то морали, которой нужно соответствовать, и тут сижу я, который должен присвоить ему эти моральные свойства и сказать: вот так — хорошо, а так — плохо. Я так не могу делать. Я могу говорить только о себе, о своих чувствах и мотивациях: вот это мне органично, а это не органично. О любом другом человеке в мире, который не я, я просто принципиально не хочу говорить. Потому что у каждого своя жизнь и судьба.
— А вы же уехали, потому что вы бы не смогли снимать сейчас в России?
— С точки зрения просто возможности снимать, то у меня, особенно после последнего фильма, после фильма «Глубже!», который был более зрительским и менее артхаусным, как раз все было очень хорошо. С точки зрения собственного отношения к этому, я не мог уже. Это мое личное ощущение. Это было бы полное убийство себя. Это было бы очень грустно. И поэтому я, как человек, стремящийся к веселью, а не к грусти, решил, что, по крайней мере пока, у меня нет позыва снимать. Независимо от содержания, просто в принципе.
«Жизнь — это не соревнование по тому, кто правильно поступит»
— А не было ощущения, когда вы уезжали в сентябре прошлого года, что, вот, черт побери, затянул, раньше надо было, не обращал внимания, закрывал глаза на все, была иллюзия нормальности, нам казалось, что все хорошо, а тем временем все это готовилось? Страна уже во все летела в тартарары, а я лично делал проекты с, прости господи, Институтом развития интернета, который давал деньги на продукты с патриотической ниточкой внутри?
— Нет у меня никогда такого не было. Во-первых, жизнь — это не спорт по тому, кто правильно поступит. Что этот вот набрал столько-то баллов в правильном поступании, а ты не добрал баллов, нет.
То, о чем вы говорите, я слышу постоянно. Я считаю это абсолютно, как мне кажется, выдуманной теорией. Это такое самобичевание с обратной причинно-следственной связью. Когда мы уже имеем некий результат, — а сейчас это отрицательный результат, когда это плохо, то плохо, тут грустно, там ужасно, — мы откатываем назад и начинаем говорить, что мы были виноваты. В том были виноваты, в этом.
Ни в чем никто не был виноват. Кроме, понятно, уж совсем каких-то случаев адского конформизма или злодейства. Вот это вот «мы закрывали глаза, а оно созрело» — нет. Это странная форма самобичевания, в которой кто-то себя убеждает, имея обратную причинно-следственную связь.
Это можно сравнить с тем, как что-то ужасное, страшное произошло, например, близкому человеку стало плохо, ты отвез его в больницу, там ему сделали неправильную операцию и он умер. И ты дальше всю жизнь будешь говорить себе, что в ту секунду я не подумал, надо было прогуглить другую клинику, надо было туда его отвезти, если бы я сделал шаг влево, а не вправо, он был бы жив. И ты съешь себя. Но если посмотреть на это объективно, это абсолютная неправда, в этом нет никакой логики или, по крайней мере, вины. Если только ты не Бог. А ты человек.
— Вы сейчас сказали, что вы стремитесь к веселью. Вообще мне вот ужасно не хватает веселья, мне плохо. Я не могу найти пространство для веселья, подскажите, где искать?
— Это зависит от обстоятельств, в которых человек находится. Есть ли у него возможность временно психотерапевтически абстрагироваться. Потому что, если ты на переднем крае присутствия со злом, если тебя каждый день бомбят, если ты каждый день видишь кровь и кошмар, то вряд ли у тебя может быть зона для веселья.
Если ты не на переднем крае, но ты знаешь о существовании зла, ты не даешь себе возможности и права совершать совсем уж веселые поступки, чтобы не было пира во время чумы. Но жизнь реальная и обычная, которая есть вокруг, тебя все-таки привлекает и ты можешь находить какие-то зоны нормального существования.
Так что, я думаю, это зависит только от обстоятельств. Мы же по сути все — просто люди в обстоятельствах. И если обстоятельства позволяют, можно немного [себя] отпустить. Но веселье и развлечение — это разные вещи.
— Да, я, конечно, не имею в виду рестораны, бары, клубы и боулинг по субботам, нет. Я про какое-то право на то, чтобы сказать: да все хорошо, все нормально, все будет хорошо.
— Ну это не веселье, это оптимизм и вера в будущее. Конечно, все будет хорошо. Точно, все будет хорошо.
— Вы говорили в одном из интервью, что вообще нет смысла снимать фильм, если это не комедия. Что лучше всего снимать комедии. А можно снимать комедии вот в такое время? Нужно ли снимать комедии? Можно ли снимать комедии про войну?
— Ну, мы знаем примеры. Я думаю так, что можно вообще все. Нету никакой точки отсчета, кроме внутреннего ощущения уместности и какой-то минимальный адекватности. И комедии можно снимать, и снимать можно, и не снимать можно. Мы находимся в таком сложном периоде жизни и истории, который травмировал и продолжает травмировать всех, что, мне кажется, самое полезное, что мы можем друг для друга сделать, — это прекратить обсуждение, что можно делать, что нельзя делать. Применительно к себе, применительно к другому. Потому что иначе это становится, опять же, странным видом спорта по правильному поступанию и на это уходит куча энергии. Имеет значение только содержание, которое ты делаешь. Если содержание, которое ты хочешь выразить, носит форму комедии, — конечно, можно. Просто никогда ничего не надо запрещать и все будет хорошо.
«Пусть все от всех отстанут»
— Но, как будто бы, вот сейчас все вокруг, особенно люди, которые себя нарекли моральным камертоном, все равно требуют соответствовать каким-то новым нормам. Что нужно обязательно быть вот таким, вот это писать, вот это не делать, не выкладывать в инстаграм фото еды и обязательно желто-голубой флаг привязывать к сумочке. А если ты этого не делаешь, то ты, как будто бы, какой-то не такой.
— Я это не поддерживаю. Если ты чувствуешь, что неуместно выкладывать в инстаграм фото еды, или когда девушка выкладывает себя в красивом платье на красной дорожке или просто на пляже в красивом купальнике, а ты думаешь: что ты делаешь, опомнись!.. Ну, то есть, я бы так поступать не стал, а кто-то стал. Моя позиция в данном вопросе или философия в том, чтобы все от всех — надо приличное слово подобрать — отстали. Вот если все от всех отстанут, это будет отличный шаг вперёд. Как только человек хоть какую-то норму морали пытается применить не к себе, я сразу с ним вообще не хочу разговаривать.
— А режиссёр Михаил Сигал не пытался никогда переубедить, например, своего товарища или знакомого, который вдруг в разговоре сказал: да Путин — красавчик, правильно, так их нужно, давить украинцев! Или это не из зоны морали уже будет?
— Была пара разговоров, когда я пытался путем аргументов убеждать: дорогой друг, вот то-то и то-то, неужели ты не видишь? Это не очень работает, в таких ситуациях аргументы не работают. Единственное, что ты можешь сделать, если человек занимает совсем позицию, как тебе кажется, по нынешним временам безнравственно людоедскую, ты можешь для себя сказать: ну, значит, теперь он мне не друг. И просто тихо с ним больше не общаться. Может быть, пару таких выводов я сделал.
— Приезжала ко мне приятельница в гости и говорит, что очень многие актеры, режиссеры, которые уехали после войны, вернулись в Россию сниматься. Не очень это афишируя. Кто-то корпоративы ведет. У кого-то не получилось найти себя, да и деньги нужны, у кого-то это дом. Я пока не могу понять, как мне к этому нужно правильно относиться. Я сначала расстроился, особенно узнав, кто именно, подруга перечислила несколько фамилий, это все-таки очень хорошие кинематографисты, которых я всегда очень уважал. Я расстроился, что вот у них не получилось, и они вернулись в Россию. Как я должен к этому отнестись? Я должен их пожалеть или как?
— Процитирую себя: пусть все от всех отстанут. Отстаньте от них. Я думаю, что это тоже не вид спорта — кто уехал, а кто остался. И так хватает разделения между людьми по каким угодно принципам, поэтому я стараюсь вообще об этом не думать. Я вообще не думаю о том, кто где находится. В принципе все — жертвы произошедших больших событий, если не брать откровенных злодеев, пропагандистов или поддерживающих на всяких концертах кровавый режим. Если брать просто людей, то совершенно все равно, кто где находится. И чем больше мы будем думать о том, что нет никакой разницы, тем будет лучше. Я так думаю.
— Был такой Центр документального кино, который на деньги Абрамовича делала Софья Капкова с командой. Важная площадка, влиятельное место силы и притяжения, много хороших событий там происходило, показывали документальное кино и игровое. Там приятно было находиться, много премьер проходило, лекций. Сейчас Капкова уже год как в Израиле, команда ее тоже развалилась, и ЦДК как бы переоткрылся в новой своей итерации под руководством режиссера Ивана Твердовского-младшего. И накинулись на него все: как это так, рейдерский захват нашего ЦДК! А я вот подумал, а что, москвичи не имеют права на то, чтобы посмотреть хорошее кино? Это же лучше, чтобы там что-то было, чем чтобы не было ничего?
— Да. Зрителю-то все равно. Вернее, нет, так нельзя говорить, не должно быть все равно. Это то же самое, что после 2014-го года говорить, что я езжу в Крым просто отдыхать. Если ты знаешь моральную подоплеку чего-то, то ты должен выработать свою позицию — могу ли я этим пользоваться или нет.
Вообще, если следовать тому, что я сказал уже, я думаю, что все хорошо. Вообще все хорошо. И пусть кино снимается как можно больше. Люди все — жертвы этой ситуации и все заложники. Заложники те, кто по тем или иным причинам покинул родину. Причем они же не думают: а покину-ка я родину! Все всегда думают, что через три дня вернутся, это понятно. Те, кто продолжает работать — я говорю о своих коллегах, о кино — прекрасно, пусть продолжают работать.
Я не буду одобрять тех, кто снимает кино агитационное, провластное, когда его можно было бы не снимать. Когда можно было бы снимать там, абстрактно, про любовь или про птичек. Или там про сплавление по реке на байдарках: драма, дружба людей, люди на байдарках, сложная ситуация, они спасают друг друга, любовь развивается — прекрасное кино. Не агитационное. А так, конечно, все в заложниках этой ситуации и, как часто в последнее время звучит фраза, что нельзя отождествлять заложника с террористом, — конечно, нельзя.
Внутри этого каждый по большому счету поступает, как может. Потому что, по большому счету, все мы — просто люди в обстоятельствах. У кого обстоятельства попроще, те могут поступить более героически и считать, что они молодцы. А у них просто обстоятельства были попроще. А люди, у которых обстоятельства значительно посложнее, поступают, может быть, не так героически привлекательно. Мне кажется, нет ничего, кроме людей в обстоятельствах. И к этому надо относиться с большим пониманием и всё.
«Ты можешь быть героем только относительно своих обстоятельств»
— За слово «героизм» прямо сейчас хочу зацепиться, потому что в одном из интервью пару лет назад вас спросили, кто герой нашего времени. И вам этот вопрос, мне показалось, не очень понравился и вы тогда сказали, что сейчас такое время, что у него не успевают выработаться герои. Потому что время идет быстрее, чем герой может сформироваться. Скажете ли вы сейчас так же? Ведь сейчас у этого конкретного времени есть герои, на мой взгляд.
— Конечно, есть. Они разные. Но каждый на своем месте герой. Вопрос тот же самый: какие обстоятельства твоей жизни, где тебе довелось родиться? Если воспринимать то, что сейчас происходит, как главное событие нашего времени, то понятно, что героем или не героем можно быть относительно теперь уже вот этих событий.
Ты можешь быть героем только относительно своих обстоятельств. Например, если на твою страну напали, ее бомбят, уничтожают, ты идешь в армию и сражаешься. Герой ты? Герой. Потому что к тебе в дом пришли, твой дом бомбят, твою землю оккупировали.
А человек, который родился в другой стране, в стране-агрессоре или вообще в любой, в Аргентине — он ничем не хуже и не лучше, просто у него другие обстоятельства. Он может поехать туда же воевать, может помогать там людям, может еще чего-нибудь. А если бы напали на его Аргентину, он был бы героем первого уровня.
Поэтому вопрос не персоналий — кто лучше, а кто хуже. Вопрос — в каких обстоятельствах глобальных ты был рожден и тебя застала беда.
Хотя, если мы понимаем под словом «герой» именно героическое проявление, то, что называется смелый человек, то в любой драматургии, в любое время — война ли это, противостояние в обществе, в семье — классический герой это всегда человек, который либо сильнее обстоятельств, либо старается быть сильнее обстоятельств. Потому что, как правило, человек все-таки слабее обстоятельств. И мы друг другу это прощаем и сам себе человек это прощает и поэтому, когда вдруг один из десяти тысяч хотя бы старается быть сильнее обстоятельств, этот человек называется героем.
Но, с другой стороны, если под героем понимать не смелого человека, а героя сюжета, то это человек слабый, рефлексирующий, который в сто раз слабее обстоятельств. Это какой-то другой тип, который мне всегда интересен. Потому что, концентрируя внимание не на том, кто сильнее обстоятельств и, соответственно, является для нас, слабых, примером для подражания и мотивирует нас на что-то, а на человеке слабом, сомневающемся в себе, кто слабее обстоятельств, мы получаем повод к другому. Не к подражанию и мотивации что-то сделать. Это дает мотивацию просто к любви. К тому, чтобы любить любого человека, кто рядом, кто вокруг нас. И это тоже безумно интересно, и об этом интересно кино снимать.
А помимо этого есть еще смежный герой, который — раз все сейчас любят «Властелина колец» — условно называется Фродо. И таких фильмов и книг очень много, когда герой слабый, сам считает себя слабым и все считают его слабым; единственное, что ему хочется сделать, это зарыдать, сжаться комочком и сказать: Господи, ну почему я, возьми кого-нибудь нормального. Но судьба выбирает его и он в результате побеждает зло. И при этом так до конца сильным и не становятся. Это не так, что вот я был слабый, но тут судьба бросила выбор и я всех победил. Он до конца истории сжимается комочком, плачет, говорит: заберите меня отсюда. Но почему-то делает. Яркий пример структуры такого персонажа в сюжете это Фродо из «Властелина колец», но таких много.
Поэтому всегда есть герои героические, но и герои абсолютно слабые, но добивающиеся. Кстати, слабый и ничего не добивающийся — это тоже прекрасный тип героя. Если просто любить людей, то это все интересно.
«Завести кошечку или не завести?»
— Это вы очень громкую фразу говорите: «Просто любить людей». Вообще очень хочется, чтобы оставались где-то вот сила и пространство для любви. Потому что, сжимаясь комочком, тяжело найти в себе какое-то пространство, где эта любовь может находиться, как-то себя подпитывать, чтобы потом ее кому-то дать. Я бы очень хотел уметь ее как-то в себе держать, чтобы любить.
— Обстоятельства, только обстоятельства. Например, вот ты думаешь: завести кошечку или не завести? У тебя нет еще кошечки, ты пока только думаешь. А другое дело, когда ты идешь где-то, посреди дороги, цивилизации нет, и видишь, что кошечка ранена и умирает. Ты берешь ее, потому что обстоятельства, потому что значительно больше мотивация. Ты понимаешь, что от тебя зависит.
Да что там кошечки, есть же дети! Даже не когда чужой маленький ребенок где-то умирает, а вот у тебя родился твой ребенок, а ты, допустим, такой Обломов, не очень социализированный персонаж, питаешься непонятно как, у тебя не хватает воли, чтобы что-то сделать со своей жизнью. Пока у тебя эти обстоятельства. Но как только у тебя появляются обстоятельства в виде маленького ребенка, которого надо кормить каждый день, заботиться о его здоровье, обо всем, ты встаешь и идешь, ищешь работу, находишь деньги. Это только обстоятельство. И все.
— А это хорошо — забывать про себя, про право рефлексировать, про вопросы, которые себе хочется задать, про самокопание? Условно говоря: ты должен, ты мужчина, ты должен зарабатывать деньги, соберись, тряпка, парни не плачут, иди на завод. Это же плохо так делать?
— Если у тебя есть маленький ребенок, который просит есть, у тебя нет выбора, потому что он умрет от голода, тебе надо идти кормить его. А если ты один, это глобально другое обстоятельство жизни.
Я думаю, что с одной стороны, то, что от тебя требуют все, относящиеся к старому патриархальному, миру, когда ты должен, ты мужчина, соберись, тряпка — это сужает зону каких-то тонких рефлексирующих эмоций внутри человека, на которые он имеет право. И в чистом виде такая вещь она уравнивает многих людей под одну гребенку. Она не дает человеку, когда надо, быть слабым, когда надо, плыть по течению и так далее.
Но тенденции современной психологии, которые человеку, наоборот, говорят: полюби себя, не бойся быть слабым, если тебе надо полениться, поленись — они, конечно, как форма борьбы с теми, веками существовавшими предыдущими взглядами на жизнь, хороши. Потому что это дает человеку возможность просто снять этот глобальный стресс требований, просто успокоиться, просто почувствовать, чего он хочет.
Но, с другой стороны, если этим злоупотреблять и воспринимать как индульгенцию, ведь человеку только дай расслабиться — он так расслабится, что потом никто его не соберет. Я думаю, что тут в качестве спасительного инструмента приходит такая штука как ум. Если у человека есть ум, он сам чувствует, как выстроить этот баланс. Где создать зону расслабушности и почувствовать себя слабым, даже если ты брутальный двухметровый Шварценеггер. Потому что человеку это нужно, потому что по сути все люди, хоть они и вырастают, остаются маленькими детьми, а то и эмбрионами. То есть по сути мы все вот лежим и не хотим вылупляться в какую-то жизнь. С одной стороны, это нужно, с другой стороны, если ты будешь этим злоупотреблять, то ничего хорошего. Только мозги и внутреннее ощущение, как этот баланс выстроить.
«Я не знаю, что такое депрессия»
— Вы бываете в депрессии?
— Я не знаю, что такое депрессия. Потому что депрессия это ведь не когда просто грустно.
— Это вот такое состояние, у меня зимой было, когда я не могу встать с кровати, не могу убраться дома и ничего не хочу. Я совершаю какие-то ритуальные вещи, я иду на работу, я встаю, что-то там ем, мою посуду, но я нахожусь в какой-то точке отсутствия интереса к жизни. Я живу эту жизнь, но мне это все чудовищно неинтересно, не хочется, я это делаю не потому, что надо, а потому, что как-то вот завели моторчик энное количество лет назад.
— Это же прекрасно. Потому что это и есть момент человеческой трезвости, потому что это правда так и есть. Потому что жизнь бессмысленна, жизнь скучна и эти моменты того, что вы назвали депрессией, на самом деле являются моментами, когда вы воспринимаете жизнь адекватно. А это значит, что это класс. А раз это класс, то это повод для хорошего настроения.
— Меня научили умные друзья, они мне говорят: ты просто никогда ничего хорошего не жди, просто ни на что не надейся, ни на что не рассчитывай и таким образом у тебя не будет никаких ожиданий. И что-то, что чуть-чуть поднимается над уровнем поверхности земли эмоциональным, будет тебя радовать.
— Ну это тоже такие игры с собой. Это вот точно ложь. Типа я ничего не жду, а если что-то случится хорошее, то это прикольный бонус. Зачем играть в игры, что мы ничего не ждем? Конечно, ждём и очень ждём, каждый день! Надо ждать, обманываться. Когда люди говорят: я ничего не жду от других, поэтому меня невозможно предать — ну что это за игры? Конечно, мы ждем от других, конечно, надо ждать, надо страдать, когда предают. Это точка правды, это точка нашей эмоциональной уязвимости. Ну предали — пострадал, не предали — тоже хорошо. Так что и тут отлично. Всегда все отлично.
«Я плачу от сентиментальных моментов»
— Но плакать же тоже можно иногда? И нужно?
— Конечно. Когда человеку хочется плакать и он себе запрещает — это один вопрос. Просто есть люди, которые не плачут не от того, что это не одобряемо со стороны или там что-то ещё, а просто плач это не их форма освобождения от стресса.
— А вы плачете?
— Я плачу от сентиментальных моментов. Не от грустных, то есть не когда что-то ужасное и грустное происходит и я страдаю и поэтому плачу — в этих случаях нет. А если вот что-то очень сентиментальное — от этого да. Такая трогательная сентиментальная слеза.
— Я начал за собой тоже замечать, не знаю, с возрастом это пришло или нет, в кино реально реву постоянно.
— Ну, значит, фильм хороший.
«Страдается? Отлично!»
— В моем окружении есть две позиции уехавших людей, так же уехавших, как и я. Одни мне говорят: все, забудь про Россию. Забудь, вычеркни ее из себя, выдавливай из себя русский язык, интегрируйся, пытайся стать человеком мира, переходи на английский. Мысли себя дальше на другом каком-то уровне. Другие, наоборот, говорят: я — это все равно Россия, я хочу, чтобы у России было прекрасное будущее, хочу, чтобы сменился режим, я буду думать о России и мечтать туда вернуться. Какая позиция ближе вам?
— Обе отличные. Вот и так поступайте, и так поступайте. Можете по четным числам так, по нечетным этак. Я имею в виду внутреннее ощущение, что стоит ли себя отрезать. Все равно вы не сможете это контролировать, вы не сможете себе приказать, вы не хозяин этого процесса. Вот как хотите, так и делаете.
Вот, например, развелись вы с женой. Была большая любовь и что-то там не сошлось. Понятно, что и сам себе человек может говорить и друзья его будут говорить: Вань, слушай, да не стоит она слез твоих, да ты мужик вон какой, еще себе найдешь, просто вот отрежь, не мучай себя, сердце свое не разрывай. И отрезать и жить дальше — хороший это метод? Ну, наверное, хороший. А человек все равно по ночам лежит и говорит: ой, дорогая моя, например, Любочка, где же ты сейчас, с кем сейчас гуляешь, с кем ты в кино ходишь, ой. Может человек себе запретить это чувствовать? Конечно, не может. Ну и отлично.
Вот как идет — так и идет. Зачем тратить энергию на те процессы, которые вы не можете контролировать? Страдается? Отлично! Получается контролировать эмоции? Тоже отлично!
— Михаил Сегал — российский режиссер или просто режиссер?
— И так, и так. Потому что я, как меня обзывает мой оператор Эдуард Машкович, с которым я снял четыре из своих пяти фильмов, он говорит: ты литературоцентричный. Потому что какой-нибудь Нолан или, например, «Аватар» — это же кино визуальное. А вот у тебя главное там, он говорит, сюжет, диалоги. И я это знаю. И я знаю, что моей сильной частью в кино, которое я снял, является ощущение языка, ощущение того, что, в какую секундочку, с какой интонацией человек может сказать.
Естественно, человек, занимающийся таким кино, может заниматься им только у себя [дома]. И сам он может сформулировать это только на своем языке и люди, которые могут оценить тонкость тех или иных художественных решений, они там находятся. Они должны быть носителями не только языка, но и знания жизни этой. И понятно, что в этом смысле я — российский режиссер.
И в этом художественная, техническая сложность что-то снимать в других странах — ты не знаешь этой жизни, языка и так далее. И я понимаю, что мне для того, чтобы что-то интересное снять не в России, просто надо сделать ставку на другое. Не писать по-русски, а потом пусть кто-нибудь переведет, потому что я не смогу проконтролировать, как это переведено, что это так же тонко и хорошо, как на русском. Значит, надо снимать другие фильмы. Значит, надо, чтобы качество кино воспринималось независимо от этого.
— Ну вы же сами называете себе больше поэтом, чем режиссёром. Вы говорите, что поэт вы гораздо лучше, чем режиссер, и кино вы снимаете для того, чтобы потом когда-нибудь книжку издать.
— Ну это же кокетство с моей стороны, это ради красного словца. А в чем вопрос?
— Вопрос про литературоцентричность режиссера Сегала.
— Ну человек — какой есть, такой и есть. У меня другого себя нет. И у меня писались сценарии, какие писались. Ну на такой товар есть купец, то есть в России это хорошо. Но при попытке снимать не в России, конечно, это становится основной проблемой. И тут можно опять воспользоваться умом и что-нибудь придумать.
«Время поэтов никогда не прекращалось»
— Я очень люблю стихи и литературу как таковую, у меня есть такое стойкое ощущение, что сейчас наступает снова время поэтов. Время слова, время стихов.
— А оно когда-нибудь прекращалось?
— Ну, как будто бы, да. Может, у меня такое ощущение сложилось. Мне кажется, что сейчас появится очень много сильных поэтов и поэты будут играть такую же роль, как примерно играли во времена, когда в Политехническом музее Евтушенко читал свои стихи. Что сила поэта, сила слова будет снова очень велика. Женю Беркович посадили, как я думаю, конечно, не за спектакль, а за стихи против войны. Это движение, которое она запустила своей поэзией, когда поэтов уже начинают сажать за стихи. Наступило время поэтов или оно не прекращалось, во-вашему?
— Для меня никогда не прекращалось. Просто я писал стихи всегда, вот для меня оно и есть. Ну, может, так говорят потому, что за последние лет 20 рэперская поэзия возникла. Но ничего не прекращалось. Вопрос количества людей, которым это нужно. Когда вы говорите про Политехнический музей, 60-е, стихи — вопрос, для какого количества людей? Для 0,0001 процента? Да, для этого процента тогда это было важно, но можно ли называть это временем поэтов, что весь народ СССР с ума сходил по стихам? Нет, конечно.
Когда ты находишься внутри какой-то капсулы, капсулы людей, близких тебе по интересам, ты воспринимаешь эту капсулу как весь мир и тебе кажется, что все сейчас читают эти стихи, все смотрят эти фильмы. А на самом деле это капсула, может быть, 10 тысяч человек, а может — 10 человек. Но это неважно. Если для тебя это важно — то и отлично.
— Сейчас пишутся стихи?
— Я одно стихотворение не могу закончить уже полгода почему-то. Написал первое четверостишие и каждый день говорю себе, что надо сесть и закончить. А до этого за последние год-два — ну, что-то написал.
— Будет книжка?
— Ну книжка у меня на сайте есть, а так — не знаю. Это же не имеет никакого смысла. Книжка, тем более стихов, напечатанная — что это, для кого это? Для самого себя?
В качестве примера адекватности желания подобного я всегда вспоминаю кусочек из рассказа одного из моих любимых писателей Вадима Шефнера, который писал в советское время. Он описывает свое довоенное детство в Ленинграде и то, как он очень тоже хотел стать писателем. И он был маленький мальчик и попал в больницу и рядом в палате лежали другие люди. И один говорит: я писатель. Или, не помню, поэт. Ты поэт? Настоящий? Да. А твои стихи напечатаны? Да. Где? Как? Покажи! И он показывает и говорит: ну они напечатаны пока только на печатной машинке, но они напечатаны! И этот мальчик, герой, говорит: я взял белую бумагу со стихами, которые напечатаны. Да, пока только на машинке, но напечатаны. И ощущение статуса, что да, я рядом с поэтом. И у него уважение повысилось в десять раз.
И вот сейчас выпуск бумажной книги стихов это примерно как вот так напечатать, можно на принтере. Это просто себя порадовать. Я думаю, что реально распространение стихов, возможно, многим интересно, но, конечно, не в виде книжек.
